Хриис сидела все это время молча, ни единым словом не выдавая своего отношения к происходящему. Но если бы кто-то подумал, что ей все равно, тому достаточно было бы взглянуть на ее застывшее лицо, на внимательные блестящие глаза, чтобы понять свою ошибку. Хриис было вовсе не все равно. Просто эта болезнь Фтила оказалась так некстати!

Лекарь промучился еще сутки. Утром следующего дня Химон задремал — он не спал с того момента, как учитель заболел, находясь при нем неотлучно, но природа брала свое. Проснулся паренек оттого, что в шатер пробралась тишина. Только ранние кобылки, вставши чуть свет, уже приманивали к себе подруг, — а больше ни единого звука не проникало под алый полог.

Химон тяжело вздохнул, потер набухшие веки непослушными пальцами и поспешил к учителю. Вернее, к телу учителя. Фтил уже отмучился и отгорел — как раз когда Химон спал.

Большинство кентаврийских мужчин сейчас находились у реки, но по случаю кончины лекаря все работы на время приостановили. Циклопы, наслышанные о Фтиле, тоже пришли почтить его память, но пробыли недолго и скоро ушли — Муг-Хор томился вынужденным бездельем и хотел поскорее закончить мост.

Подготовка к похоронному действу у кентавров длилась недолго, около суток: для умершего сооружали торжественный костер — если тот был достаточно выдающимся представителем стойбища — или же просто закапывали в землю. Разумеется, для Фтила сделали костер.

Именно на это и ушли сутки. Ушло бы и больше, но Левс постарался — он тоже хотел поскорее закончить мост. За этой торжественной суматохой предводитель совершенно забыл о дочери. Кентавр-альбинос не сомневался, что Хриис сможет сама о себе позаботиться.

В день прощания небо над разноцветными шатрами стойбища было покрыто белесыми хлопьями облаков. У костра собрались все кентавры Левса; стояли молча, опустив головы и руки. Альбинос подошел к костру, сжимая в кулаке плюющийся искрами факел.

— Я не хочу говорить много о Фтиле, — молвил он. — Каждый из нас хоть единожды да испытал на себе силу его искусства целителя. Теперь нам необходимо привыкнуть к мысли, что Фтила с нами больше нет. И все-таки он навсегда останется в нашей памяти. И я преклоняю колени пред этим великим кентавром.

Левс поднял руку и положил факел на костер. Огонь радостно скользнул вверх, к телу лекаря, и окутал покойного рыжим жарким одеялом.

Все кентавры опустились на передние колени, и Левс — тоже, но только он сейчас, к стыду своему, думал не о Фтиле, а о Химоне. Потому что, произнося речь, альбинос поискал взглядом ученика лекаря, а теперь уже — лекаря, поискал и не нашел. И сейчас какая-то неспокойная мысль копошилась в его сознании.

И все же Левс дождался, пока костер догорит до конца, дотерпел, и только тогда, сохраняя приличествующий вожаку становища вид, спросил у Кирия, не видел ли тот Химона. Тот не видел.

Левс поспешил к своему шатру, заранее предчувствуя, что найдет там…

Он отыскал ее не сразу, наверное, потому, что ожидал увидеть в самом неожиданном месте. А записка лежала на полке, там, где он всегда брился.

«Ты прости, пожалуйста, что я там поступаю, но я на самом деле должна — слышишь, должна! — идти. Не беспокойся, со мной все будет в порядке — я знаю. Так что не беспокойся. Я беру с собой Химона, в случае чего он поможет, но все будет хорошо. Не беспокойся, пожалуйста.

Целую, Хриис».

«Я должен идти. Знаю, что вы остаетесь теперь без лекаря, но это ненадолго. Вы скоро соединитесь со стойбищем Сиртара, там есть лекарь. А я обязан идти. Простите.

Химон».

Левс отшвырнул листочек и выбежал наружу. Погоню снарядили тут же — и послали весточку отряду Аскания. Почему-то альбинос считал, что дочка с учеником Фтила направились туда.

Разумеется, погоня возвратилась ни с чем.

Я вернусь сюда после всех дорог, после всех облаков и скал — чтобы снова перешагнуть порог и сказать, что просто устал.

После всех побед, что сложились в боль, после всех утрат и оков я скажу, что хотел быть всегда с тобой, пусть удел мой и не таков.

После всех костров и пустых надежд, что, как камень, пошли ко дну, я скажу, что всю жизнь мечтал о тебе, и тогда тебя обниму.

Я вернусь сюда, как заблудший сын, позабывший про злую спесь, и увижу: в ткарны слились часы, все уже изменилось здесь.

Даже небо другое: серей, мрачней, даже горы стали немей.

И среди пропущенных мною дней потерял я своих друзей.

Нет, они остались, но каждый миг превращал их в других — увы.

На мгновенье взгляд свой приподними — изменилась и ты, и ты!..

Впрочем, может статься, что на беду, ну а может, и на покой, извини… — я к тебе уже не приду:

это будет кто-то другой.

Глава двадцать седьмая

Ренкр не знал, сколько времени прошло с тех пор, как началась Песнь, и вот до этой самой минуты, когда он очнулся и обнаружил, что лежит на тропке и руки его свешиваются в пустоту. Осознание этого заставило долинщика осторожно повернуть голову и посмотреть, что же там внизу. Там не было ничего. Лишь где-то на устрашающей глубине темнели морщинистые стены.

Альв приподнялся, стараясь не думать о бездне под ним и о том, как это

— падать /падать, падать, падать в колодец/ вниз. Рядом кто-то тяжело застонал и зашевелился. Ренкр узнал голос Скарра и прошептал:

— Осторожнее!

Стон затих, снова послышалось шевеление, и в поле зрения появилось усталое лицо тролля.

— Кажется, я потерял сознание, — признался он.

— Кажется, я — тоже, — прошептал Ренкр. — И еще я очень хочу есть. Где твой мешок?

Тролль осмотрелся, хотя достаточно было одного взгляда, чтобы понять: на узенькой тропке мешку спрятаться негде. Выходит, его здесь нет.

— Уронил, — развел руками Скарр. — Когда… ну, когда пел.

— Понятно, — вздохнул альв, садясь на тропу.

Туман рассеялся, и теперь, когда стало видно, что находится вокруг (вернее, чего там нет), вставать в полный рост было страшновато. Ибо на самом-то деле пол пещеры обнаружился далеко внизу, а Ренкр и Скарр сидели на одной из четырех каменных стен-перегородок, пересекающихся в центре этого огромного зала. Здесь, на дорожках-торцах стенок, лежали и горгули, но последних оказалось значительно меньше, чем могло бы быть. А внизу, там, куда еле-еле достигал испуганный взор, — там темнели маленькими пятнышками коричневые тельца.

— Нужно выбираться отсюда, — прошептал пораженный увиденным Ренкр.

— Нужно, — подтвердил тролль. — Но… я боюсь!

— Я тоже. Но как-то же мы сюда попали.

— Ага, — судорожно кивнул Скарр. — Но тогда был туман.

— Ну не ждать же нам, в самом деле, пока он снова появится! — отозвался Ренкр.

И начал подниматься на ноги, совсем не ощущая той уверенности, которая была в его словах. Стоять на тропке оказалось несложно, особенно если смотреть перед собой. Он сделал шаг, и колодец осклабился, потирая то ли руки, то ли каменные челюсти, — словно учуял, что его время приближается.

Они прошли немного к выходу, изредка переступая через безвольные тельца горгулей. Ренкр и хотел бы помочь им, но не мог заставить себя остановиться. Скарр, кажется, испытывал то же самое.

И вот сейчас, когда примерно полпути уже было пройдено, долинщик внезапно понял, что они поторопились. Потому что без проводника двум великорослым чужакам все равно было не найти ни выхода из вертикали, ни пещеры Ворнхольда, ни селения горян. Ренкр посмотрел вниз, на маленькие, нелепо изогнутые тельца мастеров, сорвавшихся со стены, не выдержавших расставания с Горой, — и подумал: не исключено, что все их знакомые горгули лежат сейчас там. Но промолчал и пошел дальше — что толку раньше времени расстраивать тролля.

Они добрались-таки до того места, где тропка переходила в ровную, довольно обширную поверхность, и Ренкр, не удержавшись, присел — и уперся руками в твердь — это стоило того. Скарр примостился рядом, переводя дух.