А Эльтдон постепенно менялся. Ни он сам, ни дуршэ не замечали еще этой перемены — слишком уж она была неуловимой и скрытой. Внешне эльф оставался таким же, как и был, когда впервые попал в караван. А вот внутренне… Наверное, не зря так торопился избавиться от Книги Фтил, наверное, не зря он радовался, даже не признаваясь еще самому себе в причине, когда Асканий с кентаврами и дорогим гостем скрылся вдали. Наверное…

Всего этого Вальдси не знал. Он просто наблюдал. Иногда делал осторожные выводы. Иногда жестом, словом, поступком проверял свои подозрения. Иногда старался сделать так, чтобы никто из караванщиков не заметил того, что происходит. Он обещал охранять караван — он его охранял. А все прочее… там разберемся.

Сафельд обратил внимание на то, что его слова не прошли даром, и тоже успокоился. Главное — добраться до Бурина. А там… разберемся.

Эльтдон же ничего не замечал и с нетерпением ждал очередной ночи, чтобы осторожно, прячась от посторонних взглядов, полистать Книгу. Голос здравого смысла, тревоживший его раньше, теперь утих. Все равно этот голос никто не желал слушать.

Там разберемся…

Когда-нибудь у мертвого окна появится твоя седая тень.

Когда-нибудь ты снова будешь знать о тех мечтах, что обрывает день.

И беззаботно улыбнувшись, ты забудешь на минуту о беде.

И снова зацветут в саду цветы, а я… Я буду неизвестно где.

Опять я буду где-то погибать, без права умереть, без права жить.

Я буду вновь тюльпаны обрывать и вновь пытаться жизнь перекроить.

Я где-то буду. Где-то будешь ты.

И в миг — в один и тот же — как-то раз мы вспомним вместе этот день и пыль — пыль улиц, где тебя тогда я спас.

И я пожму плечами: что с того, мне жертвовать без жертв не впервой.

Тогда я не боялся ничего и не искал ни подвигов, ни войн.

А ты вздохнешь, наверное, тогда, подумав: «Что с того, что не искал?

Стучалась в дверь усталая беда.

Я попросила. Ты ее прогнал».

Глава двадцать четвертая

В конце концов крысы стали осторожнее — чего и следовало ожидать. Они уже не торопились вылезать из нор, а терпеливо сидели у выхода, принюхивались, стараясь понять, куда же могли запропаститься их товарки. Потом, видимо уразумев, что соваться в эту камеру опасно, вовсе перестали туда ходить.

Или нет? Дрею уже не суждено было узнать об этом. Примерно спустя неделю после того, как крысы стали осторожничать, он решил, что пора начинать.

Он еще раз обошел свою камеру: маленькое отверстие в полу для нечистот, стена с гвоздями, напротив — дверь с узким окошком, каменный выступ-«кровать».

Приблизившись к тюремной двери, Дрей прислонил к ней ладонь и тихонько нажал.

Это было необъяснимо — но каменная поверхность поддалась! Удивленный, он надавил сильнее.

Дверь со скрежетом распахнулась.

В голове ослепительно вспыхнула и разорвалась мысль: «Западня!» Бессмертный отшатнулся назад и замер, затаив дыхание, отлично понимая, что после дверного скрипа его дыхание ничего не значит — если кто-то мог услышать посторонние звуки, то он их услышал. И все-таки почти не дышал. И все-таки ждал невесть чего, хотя, Создатель! — чего ж можно ждать здесь, в подземельях, какой такой ловушки?! От кого?! Зачем?! И все-таки закрыл дверь

— не до конца! — и лег на каменный выступ, дрожа всем телом, как загнанный зверь. Лежал, плотно сомкнув покрасневшие веки, прерывисто дыша; смешались прошлое с настоящим, казалось, что сейчас войдет Димк с Вигном и прочими, а потом повторится все сначала; и поводил запястьями, с ужасом ожидая ощущения легкого покалывания от магических цепей, и не чувствовал, и все равно казалось — возвращается былое. И где-то наверху ждет Стилла, Горный Цветок, сорванный им мимоходом, походя…

Потом зашелся сухим презрительным смехом: правду говорят, что долго живший в неволе зверь утрачивает потребность в свободе, и, даже если его клетку откроют, не стремится убежать. Боится бежать. Потому что знает: рано или поздно, так или иначе — обязательно снова поймают. И все повторится. Как повторяется сейчас.

Смех отрезвил; не унял дрожи во всем теле, но приостановил лихорадочное мелькание мыслей. Дрей встал с «кровати» и направился к двери. Нужно уходить отсюда — и он уходил. Даже если за дверью — ловушка.

За дверью ловушки не было. За дверью была тишина. Про такую обычно говорят — «мертвая тишина». Окутанный туманом регенерации, он совершенно не обращал внимания на окружающее — да это было и невозможно. А теперь, стоя в дверном проеме, на пороге свободы, бессмертный слышал… нет, в том-то и дело, что он ничего не слышал. Ни хохота того вечного заключенного-весельчака, ни рыданий, ни-че-го. Далекое «кап-кап-кап» с плесневелого потолка не в счет.

Следующий его шаг взорвал эту тишину, гулким колоколом прошелся по коридорам — и в соседних камерах всполошенно зацокали коготки, очень знакомо, очень противно, — потому что — нехотя. Как будто крыс оторвали от чего-то весьма важного. Например, от еды.

Дрей догадывался… а если бы и не догадывался, то уж тошнотворный, выворачивающий нутро запах был самым убедительным доказательством. За этими дверьми — смерть. И сразу же вспомнилось: Варн давным-давно не носил еду не только ему. Он вообще не носил еду.

Наверное, не следовало этого делать, но Дрей подошел к двери камеры напротив, дернул за корявую, крошащуюся ручку. С той стороны испуганно шарахнулись крысы.

Без сомнения, замки заперты и на остальных дверях.

«А вот теперь иди, беззащитный человечишка, иди, ищи выход из этих мертвых подземелий, мечись глупой букашкой, потому что отсюда существует только один выход. И для тебя он недоступен, потому что этот выход — смерть!»

Это чей-то вкрадчивый голос или просто твое бушующее сознание? Как знать, как знать…

Длинные, выгнутые дугой тоннели швыряют мелкое двуногое туда-сюда, словно никчемный полый шарик: пинг-понг, пинг-понг… Тупик; обрывающийся в бездну коридор с осевшим потолком; решетчатая перегородка с широкими ржавыми прутьями — не пролезть… Пинг-понг, пинг-понг… И начинает казаться, что выхода отсюда нет, что он просто потерялся, заблудился точно так же, как и ты, и вы сейчас бродите, вдвоем, в поисках друг друга. А может, и вас самих тоже нет?

Но страшен был даже не этот вечный коридор, дробящийся и снова сливающийся в одно, с белесыми наростами на стенах, с паутиной и падающей, падающей, падающей (Создатель, когда же это прекратится?!), падающей водой — страшно было другое: везде, в каждой камере слышалось цок-цок-цоканье бегущих крыс и потом этот запах, тяжелый запах смерти — след… чего? Что случилось здесь, в царстве старого горбатого Варна, пока ты висел в тумане забытья? Что могло случиться здесь, что?!

Дрей не знал, оставалось только идти, шагать, ползти в поисках того самого выхода. Он шел, шагал, полз.

Впереди чутко дремала вечность.

Тем, от кого это зависело, судя по всему, и на сей раз было все равно. Или же они забавлялись. Или же…

Сперва гном и человек не узнали друг друга. Наверное, неузнаваемо изменились за последние годы, а может быть, слишком неожиданной оказалась эта встреча. Варн за прошедшие месяцы постарел на тысячу лет, что-то — то ли мудрость, то ли проклятья пленников — согнуло гнома в корявый крюк, и теперь его глаза смотрели под ноги, шаркающие слабые ноги. Свергнутый король прощался со своим мертвым королевством…

Дрей не мог постареть, вырванный из уродующих лап времени, — но месяцы, проведенные в заточении, оставили свой след и на нем. В особенности на лице: в горящих, как бешеные уголья, глазах, в кривом изгибе растрескавшихся губ. И поэтому старые знакомцы, встретившись, отшатнулись друг от друга. А потом Варн расхохотался — так взрывается в костре сухое полено, — оглушительно, раскатисто, неожиданно.